Александр Амфитеатров - А. И. Суворина

Вечная память Анне Ивановне Сувориной! Почти на четверть века пережила она своего знаменитого супруга, Алексея Сергеевича, и ушла из мира видимого в невидимый старушкою, должно быть, весьма преклонного возраста.

В последний раз я видел ее шестнадцать лет тому назад в Петрограде, под большевицким игом, уже очень в летах и в горькой нужде. Ограбленная дочиста большевиками, продавала единственную ценную вещь, которая оставалась еще у нее от былого богатства и великолепия: большой портрет Алексея Сергеевича работы К. Е. Маковского. И продать было трудно. Денег на художественные приобретения уже не было в голодавшем «красном Петрограде» ни у кого, кроме большевицких магнатов; а кто, пожалуй, и не прочь был бы заплатить, боялись: неблагонадежная покупка! Портрет основателя «Нового времени», реакционного публициста! За этакое символическое благоприобретение жди, рабе Божий, отвода на Гороховую, 2, с Гороховой отвоза на Шпалерную, а там – если счастлив твой Бог, то выпустят, продержав этак месяцев пять-шесть на тюремной голодухе; а нет тебе доли, то и поставят к стенке. Не знаю, удалось ли Анне Ивановне сбыть портрет. Мои усердные усилия помочь ей в том не увенчались успехом.

До этой поздней петроградской встречи я не видал Анну Ивановну лет двадцать и нашел ее столь изменившеюся, что никак не узнал бы, если бы – будучи у нее в квартире – не знал наверное, что это она. Состарилась не по возрасту. Еще сохранила некоторые остатки природной темпераментной живости в речи и движениях, но от былой красоты ее и следа не оставалось. Даже знаменитые голубые глаза ее выцвели и жалость внушали тревожным выражением, накопившимся в привычке к огорчениям и страхам. А уж и глаза же были! Н. И. Кравченко, в 90-х годах придворный живописец и рисовальщик «Нового времени», не угодил Анне Ивановне портретом. Она перестала позировать, работа осталась неконченною, но глаза художник успел написать. Портрет же превратил в этюд «Дамы с голубыми глазами», сохранивший некоторое отдаленное сходство с Анной Ивановной. Так прелестны были глаза, что я, хотя совсем не собиратель картин, соблазнился и купил у Кравченко это большое полотно. И долго потом поддразнивали меня в суворинском кругу, что тут дело неспроста: из Москвы в Питер переселился и в хозяйку влюбился. Портрет долго украшал мой кабинет, но во время моей минусинской ссылки жуликоватый приятель, которому на хранение оставили мы с женою свои ценные вещи, подтибрил в числе их также и голубоглазую красавицу и – черт его знает, куда он ее, бедняжку, спустил.

И глаз не стало, и опухла всем лицом, и цвет его был неприятный – бледный, но с багровым подцветом: свидетельство, что старость принесла бедной Анне Ивановне грызущие изъяны в печени и почках. Произвела она на меня впечатление тяжкое – женщины, которая бодрится, тайно сознавая, что жить ей остается очень короткий срок. Однако вот умудрилась просуществовать после того еще шестнадцать лет. И каких лет!..

Может быть, впрочем, в промежутке этом она и поправлялась временно, как многие в первое время эмиграции, оживая от петроградской подсоветской нужды, пока не приходила с петлей-удавкой новая нужда – эмигрантская. Этой второй нужды бедная Анна Ивановна выпила полную чашу. С горьким чувством читал я в газетах, что она – гордая, самолюбивая, избалованная почетом – должна была, стоя на смертном пороге, взывать к общественной помощи.

В свое нововременское семилетие, на склоне 90-х годов, я знал Анну Ивановну дамою уже за тридцать, с детьми-подростками: сын, Борис Алексеевич, лицеист, дочь, Анастасия Алексеевна, почти на выданье. Но их молодая мамаша была еще очаровательна. На знаменитых суворинских «четвергах» во дворце «Нового времени», Эртелев, 6, сбирались вокруг нее, сказать стихом Майкова, «послы, софисты и архонты, и артисты» – и все пред нею преклонялись, все окружали ее почтительно влюбленным обожанием.

Каким пленительным существом должна была она быть в ранней юности! По возрасту она относится к тому яркому поколению русского женства, что в девушках обозначилось историческим именем Марии Башкирцевой. Из остепенившихся в браке и семье Башкирцевых выходили – конечно, при условии житейского довольства – прелестные интеллигентные дамы: жизнерадостные, остроумные, но несколько скептические и насмешливые, ибо – под внешнею беспечностью – с большою своею внутренней жизнью, открытою для очень немногих. Многим же позволительно было только догадываться о ней по обычной таким женщинам богомольной религиозности, как будто неожиданной в подобном резвом светском существе, а между тем – бывало у иных – до экстазов. К этому женскому типу весьма цельно принадлежала Анна Ивановна Суворина, веселая и богомольная, добрая, как хлеб, и вспыльчивая, как порох, благодушная и капризная.

Прибавить надо, что была она урожденная Орфанова – из рода талантливого, темпераментного и беспокойного: родная сестра Михаила Ивановича Орфанова, литератора-народника, больше известного под своим псевдонимом «Мишла», человека оригинальнейшего. Славен он был не столько своим писательством, в коем был возмутительно ленив: оставил по себе всего одну книжку (правда, очень талантливую), сколько беспечно богемным образом жизни: продолжал в 80-х годах традиции Аполлона Григорьева, Павла Якушкина и других идеалистов-«вагабундов» годов 50 – 60-х.

Между братом и сестрою не было физического сходства, да и культура их и нравы были совершенно разные. А все-таки и в блестящей, изящной, светской, даже утонченной Анне Ивановне сказывалась порою тревожная, порывистая орфановская кровь.

Политическое озлобление против Алексея Сергеевича Суворина как публициста погребало молчанием его опыты в художественной литературе, за исключением драмы «Татьяна Репина», победившей критическое предубеждение настолько, что не сходила она с театрального репертуара тридцать лет, да не сошла бы и дальше, если бы вообще всякие репертуары дореволюционного театра не кончились. Но романы Суворина глохли в незаслуженном отвержении, а теперь уже и совершенно забыты – напрасно и несправедливо, потому что и психологическим содержанием были они богаты, и написаны пером большого мастера, знатока русской художественной речи, да еще и в постоянном общении с другом-советчиком Антоном Чеховым. В экзальтированных женских типах суворинской беллетристики, которые так нравились Чехову, немало отголосков Анны Ивановны. Да и сам Чехов знал и любил писать этот тип, симпатично взбалмошный и ласково своенравный. Многим ли известно, что «Чайка» должна была быть посвящена Анне Ивановне Сувориной?..

«Я не забыл о том, что обещал Анне Ивановне посвятить „Чайку“, – писал Чехов Суворину 4 января 1897 года из Мелихова, – но воздержался от посвящения умышленно. С этой пьесою у меня связано одно из неприятнейших воспоминаний, она отвратительна мне, и посвящение ее не вяжется ни с чем и представляется мне просто бестактным».

Между ними – Анной Ивановной и Антоном Павловичем Чеховым – была долгая, хорошая дружба в кокетливой форме шутливой вражды.

Пишет Чехов «Дуэль». Недоволен.

«В моей повести нет движения, и это меня пугает. Я боюсь, что ее трудно будет дочитать до середины, не говоря уж о конце. Как бы то ни было, я все-таки кончу ее. Анне Ивановне поднесу веленевый экземпляр для чтения в купальне. Я желал бы, чтобы ее что-нибудь в воде укусило и чтобы она вышла из купальни рыдающей». (К А. С. Суворину 25 февраля 1891 г. из Москвы.)

В первом по возвращении с Сахалина письме к А. С. Суворину:

«Когда я увижу вас и Анну Ивановну? Что Анна Ивановна? Напишите подробнее обо всем, ибо я едва ли попаду к вам раньше праздников. Насте и Боре поклон; в доказательство, что я был на каторге, я, когда приеду к вам, брошусь на них с ножом и закричу диким голосом. Анне Ивановне я подожгу ее комнату, а бедному прокурору Косте буду проповедовать возмутительные идеи.

Крепко обнимаю вас и весь ваш дом, за исключением Жителя и Буренина, которым прошу только кланяться и которых давно бы уже пора сослать на Сахалин» (Москва, 9 декабря 1890 г.).

Анна Ивановна жалуется на скуку. Чехов насмешливо рекомендует ей компанию самых скучных посетителей ее «четвергов»:

«Поклон цензору Матвееву. Я Анне Ивановне предлагал пригласить его и Ивана Павловича Казанского в Феодосию на все лето. Они такие весельчаки!»

И еще раз о тех же:

«Я пишу водевиль. Действующие лица: Анна Ивановна, Айвазовский, генерал Богданович, Иван Павлович Казанский и цензор Макаров» (Алексин, 10 мая 1891 г.).

Но вот – серьезнее. Когда Чехов нанял под дачу большой барский дом в Богимове близ Алексина, то на первых порах был от него в восторге и расписал свой новообретенный дворец самыми привлекательными красками. Так что Суворины, придумывавшие в это время, где бы им, весьма непоседливым дачникам, свить новое очередное летнее гнездо, даже взревновали к чеховской удаче. А Чехов оправдывался: